На линии огня

Служилое сословие на Руси, как отмечалось, возникло не "вдруг" и не могло быть однородным как по составу, так и по материальному положению людей, в него входящих. Если первые выходцы из Золотой Орды, такие как Бахмет Усейнов, Секиз-бей, Тогай (Тукай) и их потомки, давно обрусели, положив начало многим русским аристократическим фамилиям (Черкасские, Строгановы, Старковы, Сабуровы, Годуновы, Нарышкины и др.), охотно переходили в православие и становились крупными землевладельцами служилые "второй волны", т.е. перешедшие на сторону Москвы в период образования самостоятельных татарских ханств (Беклемишевы, Тенешевы, Колунчаковы-Еникеевы, Кайбуллины, Чириковы и др.), то "новики", они же — казаки-однодворцы, по своему социально-экономическому положению мало, чем отличались от податного населения, хотя и сохраняли еще свои былые титулы и звания князей, беков, мурз, тарханов.

Интересно отметить в связи с этим, что издевательское прозвище "князь", данное татарам русскими, имеет под собой твердую социально-историческую основу и первоначально не несло в себе иронического смысла. Большинство татар ногайского происхождения действительно принадлежало к княжеским родам, поскольку общественный строй ногайцев изначально базировался на полной независимости семей и кланов, составляющих кочевую общину. Каждый выборный в черукасский отряд становился не просто воином, а ногером в глазах всей общины и беком (князем) хотя бы для небольшого круга людей, хотя бы в кругу своих близких родственников. И об этом следует помнить.

"Новик", конечно же, не имел никаких княжеских привилегий. Он сам же и обрабатывал полученный земельный надел, а как только раздавался боевой клич "по коням!", он сам же и снаряжался в дорогу, седлал строевого коня, закидывал за спину "пищаль" или колчан со стрелами, подпоясывался калтой, брал в руки пику или саблю и выезжал на линию. Нелегко было выезжему казаку на дозоре. Во время патрульной службы в степи предписывалось: стоять в дозорах, "с коней не съедая, не переменяясь, и ездити по урочищам, переменяясь направо, налево... станов не делать, а огни не класть не в одном месте, коли кашу сварить, и тогда огня в одном месте не класть дважды, а в коем месте кто подневал и в том месте не ночевати; а в лесах им не ставитца..." О передвижениях "сообщать в те города, в которые ближе, ездить по сакмам... Без разрешения не покидати сторожи... Стоять с весны пошти недель, а в осень — по месяцу" (Чтения общества истории и древностей России. Кн. IV.- СПб., 1846, с. 16-17).

Сторожевая и станичная служба выезжих казаков организуется со второй половины XVI века для охраны все расширяющихся границ Русского государства. Самая южная пограничная линия проходила тогда около современного Саратова и шла к Дону. Вторая и третья линии находились севернее города Пензы. Четвертая и пятая сторожи контролировали степной участок между Мокшанском и Шацком. На всех этих линиях выезжим способом службу несли в основном "новики" из Кадома, Темникова и Алатыря.

О перемещениях служилых татар и казаков прямые или косвенные сведения имеются в поместных актах того времени. Во второй половине XVI в. большие массы татар "вдруг" появились в Арзамасском уезде. При этом, как отмечает М.Н. Тихомиров, они расселяются совместно с русскими, мордвой, чувашами, где им приписывается "службы служить с арзамасскими князьями и с мурзами вместе" (Тихомиров М.Н. Россия в XVI столетии.- М., 1962, с.437). Так появляются поселки Камкино, Пошаты, Карга, Новый Усад, Архангельское-Кобылкино, Усть-Пилелей, Собачай и др. со смешанным населением, откуда со временем стало возможным "посылать по всем дорогам стеречь сторожей и подъежчиков русских людей и татар кому можно верить" (Акты Нижегородского Печеро-Вознесенского монастыря.- М., 1895, с.343).

О чем это говорит? Появление больших групп татар служилого сословия в пределах Мещерско-Нижегородского края в этот период объясняется не каким-то особым "демографическим взрывом", а их переселением из других мест. А их расселение в среде старожилов указывает на то, что власти имели на этот счет свои соображения: воспитать из "новиков" тех, "кому можно верить".

2.

Потребность в таких людях с каждым годом все увеличивалась. Засечные и укрепленные линии отодвигались все дальше к югу и к юго-востоку. Росло количество сторожей и крепостей. Своих стрельцов и боярских детей уже далеко не хватало. Затянувшаяся война с Ливонией поглощала массу живой силы. Всякий раз, когда ощущалась острая нехватка в ратниках, особенно во всадниках, Москва обращала взоры к степи.

Здесь, пожалуй, следует пояснить, что длительных перемирий Руси со Степью никогда не было. И в ходе Ливонской кампании взаимоотношения Москвы со степняками не были однозначными. Однако к тому времени имелся уже более чем столетний опыт непосредственных контактов со многими ногайскими мурзабеками и нурадынами, с которыми продолжалась оживленная переписка и обмен послами и во время войны за выход России к берегам Балтии. Это объяснялось, прежде всего, тем, что в самой Большой ногайской орде, которая еще оставалась независимой и после покорения русскими Казанской, Астраханской и Сибирской ханств, изначально не было централизованной власти. Исходя из клановых интересов, ногайская знать всегда подразделялась на ряд партий, из которых наиболее сильной начиная с середины XV в. была промосковская партия.

Особенно много сделала для укрепления ногайско-русских связей царица Нур-Султан, прожившая долгую и бурную жизнь. Дочь ногайского бековбека Тимура, она вышла замуж за казанского хана Халила (умер в 1467 г.), определяла политику хана Ибрагима (1467-1479), став матерью двух престолонаследников Казани — Мухамед-Эмина и Абдул-Латифа. После смерти Ибрагима она вышла замуж за могущественного крымского хана Менгли из династии Гереев, сумела помирить его с Москвой. Через своего брата Мусу (умер в 1509 г.) связала с русскими ногайцев Большой орды. В 1502 и 1510-1511 гг. Нур-Султан была званой гостьей Василия III, подарила великому князю белоснежного коня, после чего было заключено "докончание ногайским купцам с лошадьми и всяким товаром приезжать в Москву для торговли".

В продолжение этих традиций при мурзабеке Юсуфе — отце последней казанской царицы Сеюмбеки — в 1533 и 1535 гг. в Москву приезжали крупные ногайские миссии, а в составе последней, например, было "70 мурз, 70 послов, гости с ними многие, а всех с гостьми 4700 человек, коней 8000" (см. Арцыбашев Н. Повествование о России. Кн. IV.-СПб., 1884, с.14, прим. 89-90). Предполагается, что эта большая группа ногайцев была поселена в Романове, в Ярославском Поволжье — отсюда название широко известной в России тонкорунной породы овец, первоначально завезенных сюда ногаями.

В 1547 году из самой Казани прибыли служить Москве 76 князей. Перед основанием Свияжска (1551 г.) в Москве было уже более 500 князей и мурз с родственниками, бежавшими из Казани в разное время. Шигали-хан в 1552 году увел с собой в Москву 70 князей, угланов и мурз, а во второй раз — еще 84 князя и мурзы (см.: Перетяткович Г. Указ. работа, с.129). Сотрудничество русских с ногаями Сарайчика продолжалось и в период боев за Казань. Мало того, можно утверждать, что успех войскам Ивана IV, почти треть, которых состояла из "шигалеевых людей", сопутствовал только благодаря нейтралитету мурзабека Исмаила, не принявшего предложение турецкого паши выступить единым фронтом против Москвы, за что обещал сделать Исмаила султаном Приазовья. Еще в спорах со своим братом — мурзабеком Юсуфом Исмаил не раз повторял: "Казанцам без Москвы нельзя быти" (Перетяткович, с.202).

На предложение турецкого паши Исмаил ответил словами своего славного предка — половецкого хана Атрака: "Лучше на своей земле лечь костьми, нежели на чужой славным быть" (цит.: Никитин А. Лебеди Великой степи.- "Наука и религия", 1988, № 9, с.48). Атрак говорил это грузинскому царю Давиду Строителю при выдаче за него свою дочь — легендарную красавицу Турандот, но и теперь еще гордые потомки половцев — казанские татары во всех случаях посулов "золотых гор" где-нибудь за пределами Татарстана говорят: "Чит жирлэрдэ султан булганчы, уз илендэ олтан бул". Слова, правда, в этой поговорке несколько изменены, но смысл остается абсолютно все тем же, таким, какой придавал своему изречению Атрак.

Московской ориентации был и нурадын Юнус, сын Юсуфа и брат Сеюмбеки, занимавший накануне взятия Казани "мангытское место" (Мангытское место"— одно из трех высших постов в правительстве казанских ханов, предоставляемое только аристократам из ногаев, которых отпрыски чингизидов называли мангытами, или мангушами. См.: например, "Идэгэй", где герой эпоса называется Тохтамышем "татардан азган мангыт") в правящем кругу ханства.

Тесные взаимоотношения не прекратились и после взятия Казани. Степные ногайцы настойчиво приглашаются на службу в течение всего XVI в. и значительно позже. Уже в 1552 г. к Исмаилю были направлены старослужилые ногайцы во главе с Кадышем Кудиновым, которые привели с собой 300 "новиков" и около 2500 лошадей. В том же году состоялась миссия в степь во главе с послом Нагаем Сююндуковым. В своем послании русский царь писал, что он знает об усобицах между ногайскими князьями, и предлагал поселиться им "на Украйне в Мещере, где пригоже кочевати" (цит. Орлов А. М. Мещера, мещеряки, мишари.- К., 1992, с.51).

О реализации этих приглашений можно судить по следующим документам. В 1560 г. из Рязани сообщали, что идет к государю служить ногайский мирза Акболтай Зенешев, сын княжий. В том же году Яникей князь Тенишев прислал царю из Темникова гонца с известием о том, что пришли "от Исмаила князя посол Зенбахта Тогузаров, от Магмет мирзы и от иных мирз послы, всех 216 человек, и лошадей с ними с тысячу" (Орлов А.М. Указ. работа, с.51). "Ногайские царевичи Ибак, Токтамыш, Бекбулат, Кайбула, Тахтар-мурза, Иль-мурза с товарищи" в Смоленском и Полоцком походах 1559-1564 гг. возглавляли части русских войск (Продолжение Древней Вивлиофики, XIII, с.328).

3.

Как развивались русско-ногайские связи дальше можно узнать из оживленной переписки, продолжавшейся до 1582 года, на которую мы ссылались в начале книги. Но нельзя здесь умолчать о том, что эта переписка по своему характеру была лишь "волынкой" со стороны русских, которые никогда не имели серьезных намерений заключать "нерушимый союз" со своими "братьями" — ногаями.

Пока Москва нуждалась в ногаях как воинах, "до ратного дела досужих", пока она была окружена врагами, она всячески льстила доверчивым степнякам, задабривала их. Но как только "смутная" пора осталась позади (обратим внимание на время прекращения дипломатической переписки с ногаями — это год окончания русско-ливонской войны), как только Россия мало-мальски встала на ноги, она повела решительное наступление не только на вольных "казаков-разбойников", и "воров"- ногаев, остававшихся в степях, но и начала последовательно притеснять служилых, не раз доказывавших свою верность России.

Земельные оклады новых групп служилых татар на первых порах были довольно приличные — примерно по 50 четей (25 десятин) на человека. Но и тогда некоторые, по-видимому, в зависимости от личных заслуг, должны были только "с того поместья государеву службу служить", а большинство — "государеву службу служить и оброк в казну платить по 12 алтын с доходы вместе" (Материалы для истории и статистики Симбирской губернии. Вып. 3.- Симбирск, 1866, с. 110-112). Если исходить из того, что землями наделялись только верстанные, т.е. годные к строевой службе казаки, то на человека приходилось по 10-15 четей земли, и не всегда они были посевные.

Если старослужилые как-то приспосабливались, разными путями выходили "в люди" (в основном через выгодные браки) и, будучи православными, окончательно русели (Так, если до 80-х годов XVII в. можно было говорить о "татарском Подмосковье", поскольку в Рузе, Кашине, Тарусе, Звенигороде, Серпухове, Кашире, да и в самой Москве, жило множество татар, то начиная с указанного времени их количество неуклонно снижается. Разумеется, не все они переселились на восток. Оставаясь на местах водворения, они постепенно превращались в пашенных крестьян и горожан "великорусского племени". Но реликты татарского прошлого до сих пор сохраняются в говорах некоторых "коренных" групп жителей Подмосковья. Вообще, "гаварить па-масковски" считается среди языковедов и историков — говорить на "испорченном, и измененном древле-русском говоре" (В.О. Ключевский). Об этом некоторые подробности см. в других разделах настоящей работы), то "новикам" была уготована более тяжкая судьба.

С годами становилось все больше и больше беспоместных казаков. Факт этот зарегистрирован в многочисленных писцовых книгах и поместных актах. Так, в упомянутых актах Печеро-Вознесенского монастыря за 1621 г. можно прочесть: "... Беспоместным курмышским татарам-новикам тое же деревни Маклаково Теребердею Бедину с товарищи 7 человек... да кадомскому беспоместному Сунчалею мурзе Мустафину... курмышскому служилому татарину-новику Кузьме Балкуишеву с товарищи 11 человек... курмышскому служилому татарину Макару Сабанову с товарищи 7 человек" и т. д. (с. 98-100).

Заметим, что данное однажды определение "новик" за большинством служилых людей закреплялось навечно и превратилось в социальный термин. Этим подчеркивалось неравноправное положение различных групп казачьего сословия.

Двусмысленным, неузаконенным часто оставалось и положение некоторых князей. Например, в 1624 году курмышские князья Баюш Розгильдеев и Ямаш Мангушев жаловались: "...Поместья наши невеликие, хотя деды и отцы наши исконе вечно служили прежним государям. Ныне нас заставляют рвы копать, острожное и городовое и засечное дело делать. А нашим братьям Касимовским, Кадомским, Темниковским, Цненским и Алатырским князьям и мурзам всех городов даны жалованные тарханные грамоты" (Материалы для истории и статистики Симбирской губернии. Вып. 5.- Симбирск, 1868, с.261).

Но мало-помалу начали притеснять и тех князей, которые имели жалованные грамоты. Нередко их привлекали на лесоповальные работы. Так, в 1660 году служилые татары Алатырского уезда писали "большому боярину" Б. И. Морозову: "Ходим мы в твоем боярском ухожу, и дана нам твоя государева грамота под Смоленском, пожаловал ты, топорщины с нас имать не велел" (Акты хозяйства боярина Б. И. Морозова. Часть II.- М.-Л., 1945, с.114).

Незавидной была участь и большинства старослужилых казаков. В 1636 году темниковские служилые татары жаловались царю: "Ныне мы грехами своими обнищали, стали увечными и скорбны и службы служить нам не в моче, и то увечье наше ведомо боярину Илье Даниловичу Милославскому и засвидетельствовано аптекарскими грамотами лекарей Юрия Еганова да Данилы Утешева" (Дубасов И.И. Очерки из истории Тамбовского края. Вып. I.- М., 1863, с.157).

Однако не все казаки лили горькие слезы, вспоминая былую вольницу, очень многие выходили из повиновения властям, бежали на Дон и Яик. Инсарский воевода в своем донесении в Москву, датированном 1671 годом, писал: "...Казачьи службы татар ныне впусте и пашни залегли. А те татаровя на твоей, великого государя, службе на Дону и на Камышине, а детей после них у многих не осталось. А иные татаровя и их дети, покиня службы, бежали... А те казаки-татаровя, покинув твои, великого государя, службы, сошли на старые свои земли и на новые дачи" (Гераклитов А. Материалы по истории мордвы.- М., 1931, с.21).

А между тем уже в 1667 году, как отмечал В. Н. Витевский в названной работе (Вып.2, с. 265-266), "под командою Васьки Касимова они спустились по Яику, разграбили Гурьев и ушли в Каспийское море, где на разных островах и делили добычу или, по их выражению, "дуван дуванили". Главными их притонами здесь были острова: Камынин, Каменный, Святой, Песчаный. Особенно казаки любили остров Камынин".

В.Н. Витевский записал и некоторые песни уральских казаков и в одной из них говорилось:

За Гурьевым впадал ты, наш Яикушка,

В батюшку сине-море до славного острова,

Как до острова Камынина.

На острове Камынине, братцы, старики живут.

Старики, братцы, старожилые,—

Они по девяносту лет.

С разоренной Золотой Ордой

Старики, братцы, во ладу живут...
Атаман Касимов и Золотая Орда, с которой жили "во ладу старики", как нельзя убедительно указывают на первоначальную основу уральского казачества.

Конечно же, зарождение этого казачества по времени уходит в глубины веков и непосредственно не связано с бегством служилых татар из внутренних областей Русского государства. Но легенда о том, что у всех уральских казаков общая мать — татарка Гугниха, и тот достоверный факт, что накануне признания Москвы они "учинили совет и послали от себя двух человек: одного русского, а другого татарина, блаженныя памяти к Великому Государю, Царю и Великому Князю Михаилу Федоровичу, чтобы они приняты были под власть его Царского Величества" (цит.: Витевский В. Н. Указ. работа, с. 222), неопровержимо доказывают: ядром уральского казачества были ногаи, именуемые в источниках татарами.

4.

Поток беженцев на восток и юго-восток стал нарастать с последней четверти XVII века, особенно после отмены местничества (1682 г.) и окончательного установления абсолютной власти царя. Казачьи формирования в этот период реорганизуются в регулярные рейтарские (конные) полки, где служба определяется уже на казарменной основе. В сущности, во внутренних областях государства постепенно вытесняются сами понятия "казак" и "служилый татарин". Если до отмены местничества в составе 180-тысячного русского войска особо стояли 30 тысяч конных "служилых инородцев", то в последующие годы они уже никак не выделялись.

"Порядок" наводился не только в войсках. Конец XVII в. характеризуется усилением имущественной дифференциации, выделением сословия дворян, что сопровождается укреплением их положения, с одной стороны, и ликвидацией промежуточных социальных групп — детей боярских, стрельцов, служилых людей и т.д. — с другой. Это делалось не только по "злому умыслу" царизма, сама реальность диктовала необходимость социального переустройства: земель свободных в европейской части России оставалось все меньше и меньше, семьи с привилегиями разрастались, приходилось дробить прежние наделы земли на все более мелкие части. Конечно, росла и эксплуатация народа. Но не от нее бежали люди на восток, и не от крещения, как до последнего времени утверждало большинство татарских историков. На свободные земли люди шли в поисках жизненного простора. И опять-таки бежали в первую очередь не холопы, а люди знающие себе цену, способные переносить заведомые трудности, несшие в себе представления о свободе. Хотя бы в подсознании, хотя бы в виде осколков воспоминаний, которые передавались от отца к сыну.

Чтобы подтвердить княжеское достоинство и получить дворянские привилегии в новых условиях служилому человеку надо было уже иметь особые ходатайства воевод и веские документы о заслугах своих предков. Но были пожары, потопы, умирали хранители семейных реликвий, часто не успевая передать на смертном одре нужные бумаги своим наследникам.

Так, уже при образовании дворянских собраний в 1788 г. в одной только Тамбовской губернии из трех тысяч татар, подавших прошение на имя собрания, свое дворянское достоинство документально смогли доказать 300 чел., из наследников которых к первой Всероссийской переписи 1897 г. осталось только 99 чел. (см.: Орлов А.М. Указ. работа, с.99).Так было повсеместно, и подавляющее большинство соглашались со своим новым положением "черных мурз" Кара мурзалар и "лапотных дворян". (Чабаталы дворянннар) и послушно платили подати уже в качестве ясачных (государственных) крестьян, но еще долго помнили и чтили своих предков — князей и мурз. Об этом говорят и бережно сохраняемые старые "мурзалар зираты" (кладбище мурз), названия околотков деревень и сел "мурзалар очы", старые писцовые книги и т.д.

В некоторых работах современных историков преувеличены и жестокости, якобы повсеместно наблюдавшиеся в ходе крещения "инородцев" в конце XVII-начале XVIII вв. Давно "притершиеся" к русскому окружению татары, судя по их фамилиям и именам того времени,— полуязычники-полухристиане по вере, относительно легко принимали православие, как впрочем, мордва, чуваши и марийцы, с которыми она соседствовали. Так, А.М. Орлов (кстати, сам он — мусульманин) отмечает: "К концу XVII в. подавляющее большинство нижегородских татарских князей и мурз приняло христианство и вошло в состав российского дворянства... Только за один 1700-й год в Нижегородском крае было переведено в христианство 3687 человек" (с.87). Для многих из них, добавим мы, этот акт был повторным, ибо предки этих "татар", как доказано, были христианами задолго до крещения самой Руси.

При обращении в православие "инородцев" в XVII - XVIII вв. не исключались, правда, и насильственные методы. Об этом справедливо пишет и А. М. Орлов. Но применительно к контексту нашей книги, насилие при христианизации никак нельзя рассматривать в качестве даже одной из причин переселения народных масс в восточные районы страны. Ведь среди переселившихся были и предки нагайбаков, которые пребывали в лоне православия, по меньшей мере, около 150 лет.

О том, что переселение нагайбаков в Западную Башкирию произошло не в середине XVI века, а значительно позже, убедительно свидетельствует такой факт. Бакалинских кряшен, в частности, жителей деревни Новые Балыклы соседи называют "темэннэр", как впрочем, и жителей большинства мишарских селений края. О чем это говорит? Достоверно известно, что все мишари в Уфимской провинции появились не раньше 1688 года, куда они организованно переселены правительством из района Темникова, а не из Тюмени, как утверждают отдельные авторы. "Темaннaр" означает ни что иное, как "темниковцы", люди из Темникова, а расположен этот город, как известно на бывшей Мещерско-Нижегородской земле.

Очевидно, заблуждения относительно переселения нагайбаков непосредственно из-под города Арска, связаны с тем, что на Арской стороне еще до взятия Казани Иваном Грозным нагайбаки действительно жили. Можно даже указать конкретно где: в Килеево, Бурнаке, Смаиле, Сардеке, Балыклах и во многих других деревнях и селах. Особенно дорогими для нагайбаков оказались такие названия, как Килеево и Балыклы, которые они сохранили в памяти до настоящего времени. Даже такое звучное название, как Париж, официально данное одному из нагайбацких поселков на Южном Урале, не смогло заглушить родное и близкое — Балыклы... Но подчеркиваем: все дорогое, и главное сокровище — язык, были вынесены через тернии и слезы.

5.

Когда же произошло это переселение, и было ли это бегством? Теперь можно сказать вполне определенно: в 1688 году или несколько позднее. В пользу такого определения приведем следующие аргументы.

Усиление процесса христианизации "инородцев", наметившееся при царице Софье, не создавало дополнительных проблем в жизни нагайбаков. А вот необходимость доказательства своей принадлежности к княжеским родам при ликвидации местничества в 1682 году вызвала в их среде вполне понятное беспокойство. Когда таких обеспокоенных своей дальнейшей судьбой стало много не только среди нагайбаков, но и мещеряков, власти во избежание серьезных волнений в непосредственной близи столицы, пошли "навстречу безвинно пострадавшим" и организовали в 1688 году массовое переселение нагайбаков и мещеряков в Уфимскую провинцию, которая страдала от нехватки "надежных людей" в противовес "бунтовщикам-башкирцам". По царской грамоте 1688 года им было "повелено служить по городу Уфе обще с тутошними дворянами-иноземцами".

Под "дворянами-иноземцами" имеется в виду смоленская и полоцкая шляхта, поселенная в восточном Закамье в связи с созданием новой укрепленной линии. После успешного завершения Русско-польской войны 1660-1665 гг. принявшие православие и присягу верности "великому князю Алексею Михайловичу всея великия и малые и белые России самодержцу" военнопленные поляки были водворены в Уфимскую провинцию Казанского воеводства. Из этих шляхтичей 134 человека белого знамени были поселены в Тиинске, 128 человек при красном знамени размещены в Шешминске и Заинске, 124 человека при черном знамени — в Мензелинске (см.: Перетяткович Г. Указ. работа, с.364). Военнопленные из Полоцка были водворены в Закамье несколько позже и поселены в пригородах Билярске и Алексеевском. А из царского предписания следовало, что мещеряки и нагайбаки направляются не собственно в Уфу, а в его пригороды, как определялся статус вышеназванных населенных пунктов по административному делению того времени.

По указу царя Алексея Михайловича 1674 года и наказу боярина и воеводы Юрия Ивановича Ромадановского все поселенные в Закамье шляхтичи были разделены на четыре разряда: к первому были отнесены те из них, у которых были "местности и земли в старине Королевского Величества", они получали по 50 четей в поле; шляхтичи 2-го разряда — по 40, 3-го — по 30 и 4-го разряда — по 20 четей (см.: Витевский В.Н. Указан. работа, вып. 3, с.382). Видимо, распределение пашни зависело от того, какие чины и звания носили эти поляки до пленения.

Мы не знаем: по каким нормам наделялись землей служилые татары, поселенные по грамоте 1688 года, где говорилось: "служить обще с тутошними дворянами-иноземцами", были ли они приравнены в правах к бывшим военнопленным (это после стольких-то лет верной службы) или это не корректность в языке документа. Думаю все же, образ жизни и характер несения службы российских "инородцев" отличался от "иноземных". Кроме того, хорошо известно их поведение во время "башкирских бунтов". Известно также, что ни к одному из башкирских восстаний 1706 -1707, 1717-1719 и 1735 гг. нагайбаки не примыкали, что было отмечено в Указе императрицы Анны Иоанновны, а мещеряки в основном выступали в роли карателей.

О чем это говорит? Нагайбаки и мещеряки были новыми людьми на башкирской земле и еще чувствовали и вели себя как "государевы служилые люди". Башкирские восстания, с небольшими перерывами продолжавшиеся вот уже столетие, к началу XVIII в. фактически истребили почти всех русских первопоселенцев края. По ревизии 1719 г. во всей обширной Уфимской провинции, граница простиралась вплоть до Тобольского воеводства, числилось всего 1198 крестьянских дворов (Сами башкиры тогда земледелием еще не занимались).

Правда, в это число не вошли данные по Мензелинскому и Челябинскому уездам провинции, где перепись вообще не проводилась.

Но, надо полагать, там их было очень мало. В 1717 году, в пик так называемого Алдаро-Кусюмовского восстания, когда волнение башкир охватило громадное пространство и они чуть не дошли до Казани, "все селения по рекам Каме, Белой и Самаре были разграблены, церкви, дома помещиков и хлеб были сожжены, крестьян убивали и уводили в плен, нередко с женами и детьми, и продавали их в Хиву, Бухару или в Крым, стариков и малолетних детей сажали на колья" (цит.: Витевский В. Н. Указ. работа, вып.I, с.131), только чудо могло спасти и новопоселенных здесь нагайбаков и мещеряков. Последних башкиры ненавидели еще больше, чем русских, за их "предательское" поведение.

Но никакого предательства со стороны мещеряков по отношению к башкирам не было. Да, в начале XVIII в. они говорили уже почти на том же языке, что и башкиры. Но это вовсе не значит, что они были генетически родственны друг другу, или до переселения мещеряков в Башкирию когда-либо имели между собой контакты. А главное — мещеряки поддерживали мероприятия правительства, были на стороне русских потому, что были служилыми людьми из поколения в поколение. А долг служивого — быть на стороне тех, кому служишь.

Кроме того, неприятие мещеряками намерений и целей восставших объясняется еще и тем, что в ту пору они уже были крещеными. Ведь первоселенцами в Башкирию из мещеряков были именно те "служилые татары" из Алатырского и Арзамасского уездов, которым "можно было верить", а на прежних местах, откуда они приехали, были "новиками". Это дает основание предполагать, что эти крещеные мещеряки уже успели повоевать на стороне русских и получить за это земли, но сами они когда-то были защитниками Казани. Еще в более ранний период, эти люди, возможно, даже были русскими полоняниками Казанского ханства, постепенно утратившими в неволе родной язык. Таких, как известно, в Золотой Орде и Казанском ханстве было очень много (см.: Гордеев А.А. История казаков. Часть I.- М., 1992). Такие "отатарившиеся" полоняники верой и правдой служили Сараю, ну и, конечно, защищали Казань и, вполне возможно, вместе с нагайбаками попали в новый полон, но уже русский. Об этом как-то не любят говорить. Но такое наблюдалось сплошь и рядом. И кое-что на этот счет будет сказано ниже.

6.

Да, нагайбаки и мещеряки выжили, и никакого "чуда" не произошло. Часть из них бежала от башкир в пределы закамской части Казанской губернии (Очевидно, это были самые первые выходцы из Мещерских земель, оказавшиеся в Закамье. Из них впоследствии сформировалась чистопольская группа мишарей. Известно, что до 1682 года никакого повода для переселения мещеряков за Волгу не было, да это было и невозможно: до середины XVII в. Заволжье находилось в полном владении ногаев и, кроме того, всякое переселение запрещалось по грамоте Ивана Грозного от 1576 года, которая позже была подтверждена Соборным Уложением. Организованные переселения начались лишь в связи с созданием за Волгой первых укрепленных линий с середины XVII в. Так называемые "Тюмени"- мишари, живущие ныне в Башкирии, появились здесь значительно позже в результате свободного переселения, которое было разрешено только после 1736 года), за Черемшан, где на берегах рек Бездна, Утка, Урень и Майна с 1668 года были укрепления полоцкой шляхты Гаславского полка. Кроме того, в течение всего восстания держались Мензелинск, Шешминск и Заинск, выдержали осаду и крепости Ерыклинская, Табынская, Красноуфимская и Нагайбацкая. В последней населения тогда было даже больше, чем, скажем в таком пригороде, как Заинск. По переписи, проведенной в крае после подавления башкирских волнений князем В.А. Урусовым, в Нагайбацкой крепости было 500 душ мужского пола, а в Заинске — только 200 (см.: Витевский В.Н., вып.3, с.395). Эта крепость была самой большой и наиболее укрепленной на всей Закамской линии того времени. Но не только в этом "секрет" спасения новопоселенцев за Камой.

Западное Закамье с прилегающими к нему землями Предкамья (бассейны рек Меша, Шумбут и Берсут), как отмечалось, еще во времена Казанского ханства принадлежали ногайскому Чаллинско-Черемшанскому бекству с центрами в Бердыбякове-Челнах и Жукотине. Бекство, более известное как Чаллинское княжество, очень даже возможно формировалось в самый последний период существования ханства и целенаправленно заселялось "шигалеевыми людьми", чтобы отсечь влияние Большой Ногайской Орды и Сибирского ханства на Казань, поскольку их вмешательства в "казанские дела" тогда были очень частыми. После падения ханства бывшая территория чаллинцев составляла отдельную административную единицу со многими волостями — Ногайскую дорогу с перевозом с одного берега Камы на другой.

Именно здесь, в долинах Большого и Малого Черемшана, Степного и Лесного Зая, а также по берегам правых притоков Камы — Меши, Шумбута и Берсута, и обосновались первые пришельцы с Великой степи — половецкие черукасы или казаки, которых впоследствии стали называть ногаями, а еще позднее — казанскими татарами.

Трудно сказать, как поладили они с местным населением, но следов опустошительных войн в этих местах не обнаружено. Надо полагать, были стычки. Этим следует объяснить тот факт, что в совершенно безлюдном лесном Предкамье начали появляться земледельческие островки, особенно с середины XIII в. Однако, как говорилось выше, этим земледельцам, вскоре потребовалась защита от новгородских ушкуйников, и вольные сыны степей были вынуждены перебраться на правобережье Камы, где основали Казань.

Интересно, что именно на землях бывшего Чаллинского княжества сосредоточена основная масса современных кряшенских населенных пунктов — всего более 150, где живут наиболее крупные и многочисленные группы кряшен — мешинско-мамадышская и заинско-мензелинская, определенные миссионерами минувших веков, как "старокрещеные татары".

7.

До сих пор никто не знает когда же крестили этих "татар". Но есть сведения о том, что в конце XIV веке их пытался обратить в ислам Тамерлан (Аксак Тимур). Упомянутый Хисамутдин Муслими в своей "Истории Булгарии", основанной, как известно, на преданиях, записанных в середине XIX века, даже указывает конкретные населенные пункты и названия речек, через которые будто бы проходил Тамерлан в Закамье. Им перечисляются такие населенные пункты, как Мялькас (Мелекес), Содом, Баграш, Заинск, реки Тойма, Мензеля, Зай (В отрывке из работы Хисамутдина Муслими, приведенной в "Истории Татарии в документах и материалах" (М., 1937, с. 42-45) в переводе Вагабова, Заинск и Зай ошибочно именуются Свияжском и Свиягой, что, очевидно, связано с отождествлением переводчиком созвучных гидронимов Зэя (Свияга) и Зай), Ирня, Ик, приводятся имена местных правителей — Ильбакта, Байраш, Уразбакта, Тугаш, Бичура (все они явно ногайские). Пояснения, куда впадает та или иная речка, уточнения расположения населенных пунктов придают сведениям Муслими достоверный характер. И тот факт, что местное население не было истреблено Тамерланом, дает основание предполагать, что оно на какое-то время было формально "исламизировано". Но каких-либо следов мусульманской культуры в быту и традициях закамских кряшен не обнаружено, как, впрочем, вплоть до середины XIX века весьма слабыми были здесь и православные понятия. Еще и тогда о них можно было сказать словами Плано Карпини: "Они веруют в единого бога, которого признают творцом всего видимого и невидимого, а также и признают его творцом как блаженства в этом мире, так и мучений, однако они не чтут его молитвами или похвалами или каким-либо обрядом" (Иоанн де Плано Карпини. История монголов.- СПб., 1911, с.7).

Кряшены до самого последнего времени подвержены таким же суевериям, каким предавались тысячники, сотники и рядовые черукасы XIII в., о которых говорил Карпини: "Они набожно поклоняются солнцу (ср. кряш. "Кояштыр!"- М.Г.), луне и огню, а также воде и земле (ср. кряш.: "жир упсын!"- М.Г.) , посвящая им начатки пищи и пития (ср. кряш. обряд выноса остатков пищи птицам.- М.Г.), и преимущественно утром, раньше, чем станут есть или пить... Одно суеверие их состоит в том, что нельзя вонзать нож в огонь, или также каким бы то ни было образом касаться огня ножом (ср. кряш. предостережение: "Ой, жарамый алай!"- М.Г.), или извлекать ножом мясо из котла..., точно так-же нельзя опираться на плеть (ср. кряш. предост.: "Тукта, анан-атан yлaр!- М.Г.), которой погоняют коня..., точно также ловить или убивать молодых птиц, ударять лошадь уздою (особенно у нагайбаков.- М.Г.)... Они усиленно предаются гаданиям вообще (ср. кряш.: "Нугыт карау".- М.Г.)..."

Такие параллели и совпадения, наверное, особых комментариев не требуют...

Нагайбаки-кряшены не очень-то пострадали от восставших башкир и потому, что в отличие от мещеряков они вернулись на свою историческую родину. Известно, что башкирские земли входили целиком в состав Золотой Орды, их пастбища подчас были общими или соседствовали с ногайскими, а возникающие в связи с этим конфликты и недоразумения регулировались исключительно ногерами из Великой степи. Самое название Уфы, по мнению П.И. Рычкова, принадлежало раньше ногайскому городищу, находившемуся верстах в пяти от современного местоположения Уфы и служившему резиденцией ногайских ханов. По преданию, записанному Рычковым со слов башкирского старшины Кедряса Муллакаева, задолго до появления Казани на месте Уфы находился город. Последний владетель ногайский хан Тюря-Баба, живший в нем только по зимам, должен был навсегда оставить его и поселиться на берегу Демы, боясь змея, который, приходя в город, заражал многих своим ядом и умерщвлял. Поэтому место, на котором построена нынешняя Уфа, первоначально называлось Тюрятау, а потом — Казантау.

Конечно, это легенда. Но сколько в ней совпадений: и перенос первоначального города на новое месте из-за беспокоивших жителей змей (как и в легендах, связанных с основанием Казани), и само название "Казантау", и этническая принадлежность основателей Уфы — все те же ногайцы... Кроме того, вспомним одно из родоплеменных названий башкир — казаяклар, тождественное казанско-татарскому — казтэпилaр. Вспомним данные шэжэре одного из многочисленных башкирских родоплеменных объединений — юрматы, по которым основателем рода был Керче и от него пошли Татар, Мишар, Нугай и Иштяк. А предание, записанное в Башкирии Г. Перетятковичем, по которому башкиры и ногаи прежде составляли один народ? И, наконец, отождествление П. И. Рычковым нагайбаков с башкирами...

Естественно, многие башкиры, кочевавшие по берегам Белой, Ика, Зая и Черемшана были ассимилированы ногаями и наоборот. Во многом совпадали их наречия и образ жизни, да и внешне они мало, чем отличались друг от друга. Но все-таки половцы-ногаи вот уже многие столетия были наездниками-казаками, а башкиры, как ни говори, были лесным народом, тяжелым на подъем. Может быть этим и объясняется тот факт, что когда часть ногаев вскоре после покорения Казани прорвалась через заслоны на Волге и ушла на Кубань и в Северное Причерноморье, все башкиры остались на месте. А оставшиеся на обжитых местах вместе с башкирами ногаи вынуждены были вскоре перейти в российское подданство.

И вот еще один довод, который не может быть проигнорирован при всестороннем освещении вопроса. Если знать названия селений различных этнографических групп кряшен, то нельзя не обратить внимания на крупномасштабной карте современного Татарстана на то, что представители заинско-мензелинской и мешинско-мамадышской групп расселены длинной широкой полосой от истоков реки Шешма — на юге до среднего течения Вятки — на Севере. В то же время населенные пункты, где живут чистопольские мишари, расположены исключительно к западу от указанной полосы. Это убедительно доказывает, что первопереселенцы-мещеряки оказались в этих местах не в результате бегства от крещения у себя на родине, а бегства от возмездия со стороны башкир. И если верна хотя бы одна из версий о происхождении названия села Яуширма, на истории которого мы останавливались выше, где говорилось, что будто бы оно идет от Яу + ширма (войско плюс заросли ивняка), или же по другой версии — от Яуш + ирнэ (сторона, откуда обычно начинается дождь, наступает ненастье), или же даже по третьей — от Яуш + мазары (кладбище Яуша, которое расположено к востоку от села), каждая из них в отдельности, а вместе тем более, указывает на те исторические обстоятельства, которые складывались вокруг жителей села в начале XVIII века.

А кряшены-нагайбаки же ввиду их давнего знакомства с соседями-башкирами, благодаря чему легче находили общий язык, не понесли от восставших особого урона, хотя, должно быть, и им досталось предостаточно. Об этом и говорит уже процитированный нами документ о времени и обстоятельствах образования самостоятельного на первых порах Нагайбацкого казачьего войска.

8.

Все верно: "самостоятельного", поскольку в 1736 году Оренбургского казачьего войска, в состав которого позже вошли нагайбаки, как такового еще не существовало. Возглавлял кряшен-казаков на первых порах бригадир Василий Иванович Суворов (В.И. Суворов — отец будущего генералиссимуса Александра Васильевича Суворова, как указывает В.Н. Витевский (см. его работу, вып. 3, с. 381 и др.), принадлежал к потомкам "мензелинских служилых людей", внесенных в числе первых в дворянскую книгу Уфимской губернии. В то же время Д.Н. Бантыш-Каменский (см. его "Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов". Кн. 3.- СПб, 1840, с. 83) считает, что основатель знаменитой фамилии по имени Сувор поступил на русскую службу в 1622 году "из шведов", что, впрочем, только дополняет данные В.Н. Витевского), который, в сущности, стал их первым наказным атаманом. Известно, что В.И. Суворов был широко образованным человеком, гуманистом по натуре, он даже сына своего никак не хотел видеть на военном поприще, видимо, поэтому где-то "потакал вольностям" казаков, о чем было доложено начальнику Оренбургского края И.К. Кириллову (Это, впрочем, не помешало Суворову дослужиться до генерал-аншефа, стать сенатором, но природные задатки брали свое. В свободное время он занимался литературными переводами с французского).

Особенно не притесняли нагайбаков и последующие правители края — В. Н. Татищев, создатель многотомной "Истории российской с древнейших времен", и князь В.А. Урусов — сам потомок последнего предводителя волго-уральских ногаев — мурзабека Ырыса (Уруса). Только с приходом И. И. Неплюева (1742 г.) было обращено внимание на то, что существующие крепости мало соответствуют "правилам фортификационным и от степного народа к обороне достаточным". Губернатор поставил перед Сенатом вопрос о передаче крепостей Табынской, Красноуфимской, Нагайбацкой и Ерыклинской в ведомство уфимского вице-губернатора, а также о "мензелинских и бирских служилых людях, отставных, их детях и об отошедших в Мензелинск в ведомство воеводское". То есть вопрос касался непосредственно нагайбаков, управление которыми впредь предписывалось "чинить по воинским регулам и указам" (Витевский В.Н. Указ. работа, вып.2, с.187, 193). Тогда же казаки были переданы в подчинение вице-губернатора П.Д. Аксакова, одного из предков "первого казанского гимназиста" — писателя С.Т. Аксакова и его не менее известных сыновей (Через родство Аксаковых с Вельяминовыми-Зерновыми, Вельяминовыми-Воронцовыми они причисляются к наиболее влиятельным аристократическим родам татарского происхождения. Через свою мать — О.С. Заплатину сыновья писателя К.С., И.С. и Г.С. Аксаковы еще более углубили свои тюркские корни, но это не помешало им стать самыми видными и последовательными славянофилами в России).

П. Д. Аксаков известен как жесткий администратор, в отношениях с подчиненными был груб и нетерпим. В одном из доносов в Сенат о нем говорилось: "А товарищ и я уже от угроз его в канцелярию боимся ходить, потому что при присутствии ежели, что по силе указов представишь, то всегда неподобными словами ругает". В то же время он был достаточно умен и изворотлив, в делах управления опирался на людей, знающих местные языки и обычаи. Так, он приблизил к себе солдата Шешминского драгунского полка кряшена Кадомцева (Фамилия указывает на место, откуда появился переселенец — Кадом. Очевидно, этот Кадомцев был одним из предков известных революционеров — братьев Эразма, Михаила и Ивана Кадомцевых, принадлежит к первому поколению русских социал-демократов), определив его в губернские регистраторы. Атаманом казачьих войск по выбору тогда же утвердил нагайбака Андрея Ильича Еремина (1745 г.)

Был утвержден и штат Нагайбацкой крепости, состоявший из шести казачьих сотен, сотенных писарей и урядников, полкового есаула и атамана. Сравнительно небольшое количество служилых казаков в тот период объясняется тем, что в самой нагайбацкой среде в связи с появлением здесь "выходцев из киргизского плена", которые, как отмечалось выше, "неожиданно" оказали воздействие на нравственное состояние казаков, неустойчивых стали выводить из сословия, лишать казачьего звания. Крестившиеся лишь по обстоятельствам, эти "выходцы", а впоследствии и военнопленные турки-новокрещены, поселенные вокруг Нагайбацкой крепости, дали дополнительный толчок имевшим место брожениям на религиозной почве в крае.

Отдаленность Нагайбацкой крепости от Казани, Уфы и Оренбурга, русских сел и деревень, а также недостаток духовного влияния на нагайбаков привели к тому, что по образу жизни они ничем не отличались от иноверцев, будучи христианами только по имени. И. И. Неплюев как государственное лицо не мог оставаться к этому равнодушным. Чтобы устранить влияние мусульманства на нагайбаков, он вошел в Сенат с представлением об отделении истинно верующих от колеблющихся. Крещеные тептяри, оказавшиеся среди нагайбаков и включенные в подушный оклад по ревизии 1719 года, были высланы на прежние места обитания, а явившиеся сюда до ревизии, но не переведенные в казачье сословие, были переселены в деревни и села, расположенные вдоль Большой Московской дороги от Оренбурга на Казань на "совместное жительство с старокрещенами и великороссами, дабы они окрепли в вере своей" (Многие из них, в конце концов, все равно отпали от христианства. К таким "отпавшим" селениям относятся, например, Чалпы и Уразаево Азнакаевского района Татарстана, жители которых, как точно установлено, были нагайбаками (см.: Ахметзянов М. И. Татарские шеджере. - К., 1991)).

В 1757 году Сенат по ходатайству Неплюева освободит их от рекрутчины "в том рассуждении, что они отправляемую из Оренбурга и в Оренбург почту и посылаемых курьеров должны от жительства отправлять без платежа им прогонных денег", т.е. с этого времени они выходились из военного сословия (Рычков П. И. Топография Оренбургская. — СПб., 1887, с. 382). В преддверии зреющего нового восстания башкир в казачьем сословии оставлялись лишь наиболее крепкие в христианстве.

В 1746 года на казенные средства в Нагайбацкой крепости была построена каменная церковь во имя Пресвятыя Троицы. Глава Новокрещенской конторы (учреждена в 1734 г.) Гавриил Кременецкий, заменивший на этом посту известного своими злоупотреблениями при христианизации нерусских народов Луку Канашевича, не ограничивался лишь строительством храмов в "инородческих" приходах (только в Уфимской провинции им построено 36 церквей), а категорически обязывал всех священнослужителей "знать природный язык своих новопросвещенных пасомых" и предписывал даже священникам "старорусских сел, дабы как сами они, священнослужители, так и дети их языкам тех народов обучались неотложно" (Е. А. Малов. О Новокрещенской конторе.-К., 1878, с.179).

Гавриил Кременецкий не увлекался инструкциями и предписаниями из центра. Архиепископ лично посещал самые отдаленные крещено-татарские селения, знакомился с их бытом, увещевал родителей новорожденных, чтобы они при крещении своих детей брали в восприемники "лучших людей" из русских, "кто кому из них приятен". Он также склонял их, чтобы они "с русскими брачились", одновременно наставляя священников к тому же склонять русских людей, "чтобы они дочерей своих за крещеных инородцев давали, не требуя за них по иноверческому обычаю приданного, но чтобы по прежним российским обычаям за дочерьми приданое давали" (Малов Е.А. Указ. работа, с. 177-178).

Такой человеческий подход со стороны высокопоставленного церковного иерарха, конечно же, приводил к укреплению взаимопонимания между "инородцами" и русскими, способствовал установлению мира.

9.

Испытанием на стойкость межнационального согласия в крае стало казацко-крестьянское движение под водительством Емельяна Пугачева, в котором наряду с русскими самое активное участие приняли представители всех народов Поволжья и Урала. Одним из наиболее ближайших и верных сподвижников "мужицкого царя" стал, как известно, атаман нагайбацких казаков Василий Иванович Торнов (Персиянов). Заинский краевед В. С. Малахов, специально изучавший вопрос об участии местных крестьян в Пугачевском движении, пишет: "...в отряд к Торнову шли "охотою" со многих сторон. Под его командование вначале перешли 300 нагайбацких казаков и более 100 татар и башкир. Позже целиком вступили ранее уже сформированные команды татарских и башкирских старшин Караная Муратова, Кидряса Муллакаева и других. Василий Торнов опирался на массовую поддержку местного населения "во всех почти жительствах", где ему безоговорочно давали на службу людей и всякий провиант" (Малахов В. С. Очерки по истории Заинска.- Н.Челны, 1991).

Помощь к нему шла даже с той стороны Камы. Известно, что с Торновым поддерживали связи отряды Бахтияра Канкаева (мешинско-шумбутский бассейн), отряд удмурта Ильи Богданова из деревни Шуда Арской дороги Казанского уезда. Василий Торнов был признанным лидером восставших всего Прикамья и Западной Башкирии, зато и наказание он понес соответственно выполняемой им роли. 10 января 1775 года по приговору суда в числе видных деятелей крестьянской войны Е. Пугачева, А. Перфильева, М. Шигаева, Г. Падурова был казнен в Москве и Василий Торнов. Приговор в отношении его гласил: "Яко сущего злодея и губителя душ человеческих, разорившего Нагайбацкую крепость и некоторые жительства и потом вторично прилипившегося к самозванцу — повесить в Москве. 1775 года генваря после 10" (Малахов В.С. Указан. работа, с.67).

Сам Василий Торнов — "выходец из киргиз-кайсацкого плена" был персидским купцом из Мешхеда, принявшим крещение в Нагайбацкой крепости. Благодаря незаурядным способностям, широты кругозора и грамотности вскоре он выдвинулся в полковые писари, несколько позже был избран атаманом, а в период бунта назначен "царевым наместником" края. В руки карателей попал, как и другие предводители крестьянской войны, из-за предательства ближайшего окружения, в частности, уже упомянутого башкирского старшины Кидряса Муллакаева...

Накануне включения нагайбаков в состав Оренбургского казачьего войска (1755 г.) в Нагайбацком округе было десять деревень и одно село, в которых насчитывалось 1359 казаков действительной службы. Кроме того, казаки из татар жили в селе Бакалах Белебеевского уезда, в поселках Коныбяково, Казанбаш, Петровский Стерлитамакского уезда, в приходах Табынской и Красноуфимской крепостей. В самой Нагайбацкой крепости тогда было 120 дворов. Укрепление крепости, как писал П. И. Рычков, состояло в том, что "все жило обнесено оплотом, а к одной стороне сделан рубленый замок, где канцелярия, воеводский дом, цейхгауз, соляные и провиантские магазины".

Ввиду перенесения Закамской сторожевой линии далее на юг и юго-восток часть нагайбаков уже при И.И. Неплюеве (до 1758 г.) была переселена в крепость Ильинскую и редуты Нежинский и Подгорный Красногорской дистанции Верхне-Яицкой линии. При создании Уйской линии (1753 г.) в район редутов Каракульской дистанции были переселены казаки из Бакалов и окружающих деревень Белебеевского уезда, где впоследствии возникли нагайбацкие поселения Варламово, Ключевка, Краснокаменский, Болотово и Попово.

Из "прежних служеб служилых людей", т.е. кряшен Заинско-Шешминской стороны и смоленско-полоцкой шляхты, которые в 1724 году были переведены в разряд государственных крестьян, в связи с острой нехваткой живой силы для охраны южных границ России, в 1731 году были сформированы ланд-милицейкие полки, преобразованные в дальнейшем в уланские и драгунские. В указе, изданном по этому поводу, говорилось: "государственными крестьянами их не писать и не называть, а быть им по-прежнему в службе" (Витевский В.Н. Указ. работа, вып.2, с.279). Однако из-за непрекращавшихся волнений башкир выполнение этого указа продвигалось туго. Реальную силу он приобрел лишь в 1755 году, когда было подавлено последнее восстание башкир под руководством Батырши, а на Самарской и Яицкой линиях и Илецкой соляной защите появились закамские драгуны. О службе кряшен на этих пограничных линиях теперь напоминают лишь названия некоторых закамских селений, например, Драгун-Бикмэт в Сармановском районе и Акман-Углан — в Заинском районе Татарстана.

Уланы и драгуны Шешминского, Алексеевского и Сергиевского полков в отличие от казаков несли гарнизонную службу, находясь на казарменном положении. Отслужив определенный срок, они возвращались в места их прежнего жительства и превращались в пашенных крестьян, а в военном строю их заменяли сыновья и младшие братья.

10.

Большинство же казаков, как и в былые времена, несли службу на линиях "выезжим" способом, периодически сменяя друг друга по эстафете и делая челночные переходы. Переселениям они всячески сопротивлялись. Но административный нажим на них с каждым годом усиливался.

В 1817 году добрались, наконец, и до красноуфимских казаков. По бумагам Войсковой канцелярии, назначенные к переселению красноуфимские казаки, были распределены следующим образом. В окружной город Верхнеуральск - 36 семей, форпост Урлядинский - 46, Санарский - 25, Боровской - 25, Луговой - 28, форпост Прорывный - 25, редут Алабужский - 25 семей. Итого на форпосты Оренбургской военно-укрепленной линии было отправлено 210 семей. Каждой из них выплачивались в виде подъмных по 75-100 рублей.

На форпосты Новоилецкой солевой защиты было отправлено 200 семей. Из них 35 семей поселены в Линевском, 65 - в Новоилецком, Буранном - 15, Изобильном - 25, Ветлянском - 30 и на форпост - Мертвецовский отправлено 30 семей. В этом случае каждая семья получила по 150 рублей подъемных (см.: Пьянков И. Г. На линии. Из жизни оренбургских казаков.- М., 1989, с.230).

Я привел эти цифры для того, чтобы показать, что примерно такие же пропорции соблюдались и при заселении форпостов и редутов Красногорской и Троицкой дистанций Верхне-Яицкой линии, куда в 1842 году были переселены из Белебеевского уезда кряшены-нагайбаки" (Известен и предводитель этих переселенцев: Михаил Иванович Тюкенеев (1799-1909). Род. в крепости Нагайбацком. Похоронен в с. Фершампенуаз).

Сумма подъемных зависела от расположения форпостов и степени их защищенности от киргиз-кайсацких набегов, которые продолжались еще и в середине XIX века. Необходимость создания дополнительных форпостов и редутов диктовалась тогда и планами предстоящего присоединения Средней Азии к России.

Населенные пункты на линии, куда были переселены нагайбаки-кряшены на первых порах не имели официальных названий и в документах ходили под номерами. Но нагайбаки с самого начала давали им свои названия, которые они несли в сердцах из поколения в поколение, куда бы их не забрасывала многотрудная судьба. И всюду, где бы они не проходили, оставляли следы, отраженные в "языке земли": Кили, Балыклы, Сарашлы, Умир, Бакалы... Такие топонимы можно встретить в Закамье, откуда они вышли для охраны северных рубежей Золотой Орды. Много их на границе бывшего Казанского ханства с Вятской землей (например, в Балтасинском районе Татарстана); в Нижегородско-Мешерском крае, где нагайбаки невольно оказались после падения Казани; на берегах Ика и Сюни в Башкирии... И вот появились все те же названия на Южном Урале.

На карте нынешней Челябинской области можно встретить Берлин, Париж, Варну, Кассель, Требию, Рымник, Чесму, Фершампенуаз и множество других "странных" для приезжих людей названий здешних населенных пунктов. Некоторые из них — переименования старых нагайбакских селений. Например, Кассель — бывш. Сарашлы, Париж — Балыклы, Фершампенуаз — Умир... И появились они не случайно. Так, в сражениях А. В. Суворова во время италийских походов при Нови и Треббии в 1799 году особо отмечены заслуги казаков — под водительством атамана Карачая — отсюда название нагайбацкого поселка Требиятского. Не с потолка были взяты и имена Фершампенуаз, Париж, Остроленко, Кассель, данные нагайбацким поселкам. Известный челябинский краевед А. Беликов указывает: при замене номерной системы поселкам давали названия тех городов и мест, в битвах при которых участвовали казачьи части, где служили жители поселка или их предки (см.: "Челябинский рабочий", 1981, 27 декабря). Об этом не раз писалось в центральной печати (в газетах "Известия", "Правда", журналах "Наука и жизнь", "Вокруг света" и др.). В этих публикациях все в основном верно, кроме одной весьма существенной детали: во всех этих статьях и очерках утверждается, что названия возникшим в XVIII-XIX вв. поселениям оренбургских казаков даны в честь побед русского оружия (подчеркнуто мной — М.Г.). То же самое говорится и в статье Александра Мурзина, длительное время возглавлявшего сельскохозяйственный отдел редакции "Правды". В статье "Назвали станицу Парижем" он глумится над своими соплеменниками: "Ну как же, на то они и из Парижу, уж какие драчуны, а вона модные-то..." ("Правда", 1982, 10 февраля).

Я сказал "над своими соплеменниками" не случайно. Ведь в южноуральском Париже до сих пор живут практически только нагайбаки, а сам Мурзин указывает, что из Фершампенуаза (где до 30-х годов текущего столетия, т. е. до "раскулачивания" и "расказачивания", также жили только исключительно нагайбаки) "тоже происходили какие-то дальние родственники" автора. Так вот этот Мурзин (одна фамилия его что стоит!) повторяет: во славу русского оружия. Тем самым превращает себя в "Ивана, не помнящего родства".

Победную славу российскому (подчеркнуто мной — М.Г.) оружию снискали не только русские воины, но и башкиры, и мещеряки, и нагайбаки, т.е. казанские татары, и представители многих народностей нашей необъятной страны. Без публичной констатации этого неоспоримого факта, без пропаганды подлинной нашей отечественной истории, не может быть и речи о настоящей дружбе народов страны.

Казалось бы, это азы из правил общежития в многонациональной стране, ан нет: до сих пор эти "азы" до многих не доходят. В многополосной газете "Волга-Урал" уже в наши перестроечные дни можно прочесть: "Нагайбацкий район — самый богатый на заграничные названия деревень. История его начинается с середины XIX века... Переселенцы — в большинстве своем участники Отечественной войны 1812 года — заселяли и обживали дикие степи на границе с нынешним Казахстаном... В числе переселенцев оказалась и малая этническая группа нагайбаков — смесь (подчеркнуто мной — М.Г.) южных татар с оренбургскими казаками или, как их еще называют,— крещены, то есть крещеные татары. Это означает, что язык, культура, национальные блюда у них татарские, а имена и фамилии русские..." ("Волга-Урал", 1991, № 13, октябрь). Какое пренебрежительно-беглое и дилетантское замечание относительно тех, кто дал название административному району и кто ценой жизни осваивал эту "дикую степь"! Да и что ждать от, некоей Азалии Чурмантаевой, которая по ее собственному признанию, "клюнула" на предложенную командировку "мгновенно, не задумываясь и даже не подозревая, что ждет впереди..."

Да, что с нее взять, легкой на подъем журналистки, когда более "солидные" люди продолжают писать о нерусских народах, как об "инородцах". А в Москве тем временем продолжают удивляться: с чего это вдруг "младшие братья" разом заговорили о каком-то суверенитете...

А эти "младшие", наравне со "старшими" обеспечивали успех битвы, как говорилось, еще во время Ледового побоища Александра Невского на Чудском озере и на поле Куликовом, не говоря уже об их эффективном участии во всех дальнейших победах России.

11.

Сейчас идет возрождение казачьих традиций, в том числе и в нагайбацких поселках. В недалекой перспективе планируется формирование из числа призывников-нагайбаков отдельного казачьего полка, и вопрос этот уже согласован в Самарском казачьем кругу, созванном недавно. В июне 1992 года с большим подъемом в Нагайбацком районе отметили 150-летие основания казачьих поселков. Как говорилось, уже несколько лет успешно выступает перед зрителями нагайбацкий ансамбль песни и танца "Сак-Сок", переименованный ныне в казачий. Усиленно идут поиски старинного фольклорного материала. В связи с этим хотелось бы поделиться с читателями некоторыми результатами собственных изысканий в этой области.

Вот, например, как одевались служилые люди накануне или в момент их переселения в Закамье, т. е. в последней четверти XVII - начале XVIII вв. Алимжан Мустафинович Орлов, доцент Нижегородского сельхозинститута, автор упомянутой нами работы "Мещера, мещеряки, мишари", поделился со мной той информацией, которая содержится в некоторых рукописных историях мишарских селении Нижегородского края. В одном из них говорится:

"...В Покров собирались вместе парни и девушки, готовили кушанья. Юноши играли на балалайках. В местах гулянья они и ночевали. Юноши приезжали на гулянья верхом на конях, с плетьми Коней привязывали к столбу. Эта традиция оставалась от служилых казаков. Они надевали голубую льняную рубашку с красным воротником, большую меховую шапку, суконные чулки, белый зипун, летом — белую шляпу".

Авторы сельской хроники отмечали, что в 1770 году такая одежда еще была, она передавалась из поколения в поколение как дорогая реликвия. Заметим, что предание это содержится в рукописной истории села Собачай, жителей которых современная этнографическая наука относит к сергачской группе мишарей, отличающейся от всех остальных своей исключительной самобытностью (Мухамедова Р. Г. Татары-мишари. - М., 1972). Но мы полагаем, что "сергачи" или "мижгары", как их иногда называют, — это потомки защитников Казани, племенных, как и нагайбаки, Иваном Грозным. По всем антропологическим признакам, преимущественно высокий рост, светлые волосы, часто — голубые глаза, длинный и тонкий нос, они очень близки к кряшенам — акжяак, т.е. белой стороны (Трофимова Т. А. Этногенез татар Среднего Поволжья в свете данных антропологии. - М., 1949).

Процитированное предание и множество других этнографических данных говорят о том, что сергачские татары длительное время были в лоне православия. Известно также, что в Нижегородском крае они появились лишь в конце XVI - начале XVII вв. и переведены туда московским правительством из районов Темникова и Кадома, т. е. из тех же мест, где очевидно были поселены и военнопленные нагайбаки. Что касается говора современных "сергачей", который, конечно же, отличается от кряшенских говоров, то это результат длительного совместного проживания их с русскими.

Значительная часть сергачских татар не ранее 1686 года, но не позднее 1717 года переселилась в Башкирию, а оттуда — в Западное Закамье, и образовала чистопольскую группу мишарей. О том, как это произошло, мы говорили выше. Добавим к сказанному новые данные, приведенные в публикации доктора филологических наук Ф. Г. Гариповой (см.: "Мирас", 1992, № 9, с. 92-95).

В своей статье известный популяризатор "языка земли", излагая историю деревни Старое Камкино Алькеевского района Татарстана, подтверждает мою эвристически высказанную мысль о том, что все организованно переселенные в Закамье мещеряки (во всяком случае, первые поселенцы) могли быть крещеными только на прежних местах своего обитания, т. е. в Мещерско-Нижегородском крае. И бежали они не от крещения с запада на восток, а наоборот, — из вновь поселенных мест в Башкирии — на запад. Опираясь на документы, Ф. Г. Гарипова отмечает, что еще в 1908 году часть чистопольских мишарей исповедовала христианство.

А теперь вспомним, как традиционно одевались все мужчины-кряшены вплоть до Октябрьской революции 1917 года: все тот же холщовый зипун, льняная косоворотка голубого или синего цвета со стоячим воротником красного или бордового цвета, высокие суконные чулки до колен и как обязательный атрибут — войлочная шляпа, обычно светлых тонов. По мнению специалистов по этнографии, такая одежда, ввиду исторической обособленности кряшен и консервативности их быта, дошла до начала XX в. с времен Казанского ханства почти в неизменном виде (Воробьев Н. И. Казанские татары.- К., 1953; Мухаметшин Ю. Г. Татары-кряшены.- М., 1977 и др.).

Так же одевались тептяри в Западной Башкирии. В их число, как известно, входили и местные кряшены и нагайбаки. Как выглядела эта одежда еще в годы революции и гражданской войны, вплоть до коллективизации крестьянских хозяйств можно представить по популярному и неоднократно изданному фотоснимку писателя Галимджана Ибрагимова, который в целях конспирации переоделся в одежду местных крестьян и некоторое время скрывался от колчаковцев. Все те же косоворотка, высокие суконные чулки и войлочная шляпа... Красочное, художественное отображение татарских крестьян в такой одежде можно видеть в живописных (акварель и масло) работах народного художника Татарстана Баки Урманче.

По описанию этнографов, схожими были и мужские безрукавки, которые и у мишарей, и у кряшен назывались "казакинами", короткополые бешметы ("манарки"), и зимние головные уборы-папахи. По данным Е.А. Бектеевой, короткополые бешметы из овчины, примерно такого же покроя, как у кряшен, у нагайбаков назывались "тужурками", головной убор был таким же. Она же указывает, что самотканые холсты, как правило, окрашивались в голубые (синие) и красные цвета.

Через В.Н. Витевского до нас дошли сведения о характерных особенностях старинной одежды уральских казаков (см.: Указан. работу, вып. 2, с. 226). Интересно, что они тоже делали предпочтение голубым и красным цветам, шапки вначале были татарского типа, наподобие уланских. Что касается сочетания цветов в казачьих мундирах предреволюционного периода, то они были введены условно по предписанию Российского военного ведомства. Скажем, галуны, околыши и лампасы у уральских казаков стали малинового цвета, у оренбургских — голубого, донских — красного, семиреченских — желтого и т.д.

Женская одежда кряшенок и нагайбачек довольно подробно описана в этнографических исследованиях Н. И. Воробьева, Ю. Г. Мухаметшина, Е. А. Бектеевой и других. Она чрезвычайно богата и разнообразна благодаря широкому использованию различных подвесок и подвязок, поясов и нагрудников, украшений из серебра, а иногда—и золота. Оригинальны и восхитительны головные уборы, причем обязательно выделяются девичьи и женские головные уборы. Любили наряжаться, что и говорить. Они хорошо были знакомы с различными способами вышивок, золотошвейным искусством. Нравились им бусы, браслеты, колье, кольца...

Особенности кряшенско-нагайбацкой женской одежды и украшений в искусствоведческом плане до сегодняшнего дня изучены слабо, хотя еще сохранилось немало старинных образцов. Как семейные реликвии в порядочных домах они передаются из поколения в поколение от матери к дочери, или от свекрови к невестке. Чтобы не опошлять дилетантским описанием всего этого богатства, я ограничусь цитированием двух небольших отрывков из названных работ П. И. Небольсина и Е. А. Бектеевой. Напомним при этом, что Небольсин посетил нагайбацкие поселки через десять лет после их основания на новом месте, т. е. в 1852 году, а Бектеева описывает повседневную одежду нагайбачки пятьдесят лет спустя.

Так вот П.И. Небольсин, побывав в поселке Кассель, писал: "Хозяйка, у которой мы теперь пристали, называлась тоже крещеною татаркой. Она была еще девица, от роду ей было лет четырнадцать-пятнадцать. По-русски она не знала ни полуслова, одета была в какую-то смесь русского с татарским: на ней была красная кумачная, на холстяной подкладке рубаха с фалбалами из узенькой черной и широкой синей каймы, узенький стоячий воротник и длинные широкие рукава с русскими ластовинами. Сверх русских лаптей выглядывали татарские туманы, надет татарский камзол, отороченный позументом, а сверх него русский короткий передник. На голове русская же низенькая, спереди двурогая кичка, а серьги в ушах — татарские. На жердочках у кровати висели ситцевый халат и овчинная шуба, крытая плисом.

Мужчины-казаки вне службы вообще ходят в хивинских и бухарских халатах, по пояс засунутых в козловые шальвары, и в форменной фуражке. Рубахи у всех обыкновенные солдатские, а не крестьянские и не татарские. По-русски говорят хорошо..." (Отчет о путешествии в Оренбургский и Астраханский край.- "Вестник РГО", 1852, №1).

Бектеева же описывает одежду нагайбачки следующим образом: "Рубашки носят татарского покроя из красного или синего холста собственного изделия. К подолу пришиваются две цветные оборки. Поверх рубашки надевается "жилан", шелковый или шерстяной. Это род камзола с рукавами или без рукавов. Передник служит дополнением всего туалета. Праздничные рубашки шьют из ситца. Девушки на голове носят белый колпак с серебряной бахромой, ниспадающей до самых бровей... Вообще одежда нагайбачек утрачивает постепенно свою самобытность по той причине, что нагайбаки смешаны с русскими. Там же, где они живут особняком, одежда сохранилась прежняя.

По выходе замуж, женщина надевает "сурака". Это нечто вроде русского кокошника. Сурака сплошь вышита золотом, поверх сурака надевается круглый вышитый платок с бахромой. Одно время местное начальство запрещало носить этот головной убор, но со стороны нагайбачек последовал резонный протест... Остальная верхняя одежда нагайбацких женщин такая же, что и у русских.

Из украшений, кроме колец, серег (до переселения серьги носили также и мужчины)(Серьги носили и уральские казаки (см.: Витевский В. Н. Указан. работа, вып. 2, с. 226), а в старину — мужчины всех казачьих земель.) и браслетов, они носят ожерелья и нагрудники, сплошь унизанные крупными серебряными монетами старого чекана, а девушки надевают еще "чэчь-кабы"— это длинная лента, шириною в два вершка, унизанная, как и нагрудники, монетами. Она покрывает всю косу. В общем, наряд этот довольно красив и оригинален..." (Нагайбаки.-"Русская старина", 1902,вып.2).

Пожалуй, в таком же сравнении можно привести и описание внутреннего убранства жилищ нагайбаков. Тем более, указанные источники сегодня практически уже не доступны современному читателю.

По Небольсину: "Если войти к исправному крещеному татарину в дом, то в нем вот что можно заметить. Вход бывает с низенького крылечка, оно ведет в сени. Тут у входа в комнату стоит оловянный кумган и висит полотенце. Сени довольно обширны. В них стена против дверей забрана досками и разделена на несколько, на два или на три, отдельных чуланчиков для хранения домашних мелочей. По обеим другим стенам развешано содержащееся в порядке полное казачье оружие и конская сбруя и упряжь.

Двери из сеней ведут направо в "горницу", налево — в избу. В обеих, против входных дверей, по два окошка во двор, в остальных двух стенах по одному — во двор и на улицу.

При входе в горницу, налево в переднем углу развешаны святые образа, под которыми подклеен кусочек бумажных обоев. Около образов — два-три чистых полотенца, под образами стоит стол, покрытый чистою скатертью. По обеим тянущимся отсюда стенам стоят, по русскому обычаю, лавки, покрытые татарскими коврами. На стене против входа, над лавкой висит зеркало, а кругом, на лавках — сундуки разного сорта с украшениями из жести. Во втором, соответственном переднему углу, стоит кровать с войлоками, пуховиком, с синей подушкой и с пестрым одеялом. Перед кроватью, на жердочке, развешано разное платье. Близ кровати, в углу,— "лазия", подвал. В ногах кровати, в заднем углу, одиноко стоит, не присоединяясь к стене, чисто выбеленная голландская печь. Между печью и задней стеной горницы оставляется темненький промежуток, называемый "бульмэ". Он предназначен для разных разностей и застеняется занавеской.

В избе, в переднем углу — тоже святые образа, под ними стол, а по середине его, по русскому обычаю,— солонка. В противоположном углу — огромная русская печь, кругом избы — татарские нары, сверху — русские полати..." (Указ. р., с. 284).

Если сопоставить описанное с жилищами и их убранством у русских и татарских крестьян того времени (середина XIX в.), то увидим громадную разницу. По сравнению с жалкими курными избенками, крытыми соломой, и почти ничем не обставленными, с единственным просветом, затянутым бычьим пузырем, нагайбацкие жилища были прямо-таки "боярскими"

12.

В середине 60-х годов текущего столетия в нагайбацких домах Фершампенуаза и Парижа я застал почти ту же картину. Естественно, в них было много современных предметов обихода и мебели-шифоньеры, телевизоры, холодильники, но иконостасы в левом углу горниц, развешанные по стенам вышитые льняные полотенца оставались неотъемлемыми атрибутами убранства казачьего дома. Да и по архитектуре и планировке они сохраняли многое из традиционного быта. Помнится, крыши всех домов были только шатровыми, т.е. со скатами на все четыре стороны.

Ночевал я тогда в нескольких домах: у Байтеряковых, Байкиных, Толмачевых, Батраевых и, кажется, у Айтугановых... Это не потому, что в какой-то семье я вдруг оказывался лишним. Отмеченное еще Е.А. Бектеевой "сильно развитое чувство гостеприимства, которое простирается на всех", не изменило и современным нагайбакам. Они буквально отбивают гостя друг от друга, настаивая: "Ко мне пойдемте, ко мне! Хоть ночку проночуете..." Это человеку, которого видят впервые! Да и то сказать: за кои-то годы они видели человека из Казани. "Иске илебездэн килгэн туганаебыз!",— говорили они, и я не знал чем оправдать, чем ответить на такое искреннее радушие. Опять-таки вспомнил указание Бектеевой на поведение нагайбаков за столом — "Гости за столом сидят чинно, похваливают поданные кушанья и много не едят" — и старался следовать этим правилам. Как-никак, я ведь тоже был нагайбаком...

В те дни Николай Васильевич Байтеряков, местный краевед и знаток истории нагайбаков, познакомил меня со своими рукописями "Было время" и "Умирали поодиночке". Первая из них представляла собой широкую панораму дореволюционной жизни нагайбаков, которую сам автор застал уже в сознательном возрасте, а вторая — освещала трагический момент отступления белоказаков в составе колчаковских войск по безводным пустыням Казахстана в сторону Китая. Среди отступающих был и Николай Васильевич, и поэтому ему, как мне кажется, удалось достоверно отразить все чувства и переживания молодого казака. Казака, обманутого судьбой или нет, но до конца остававшегося верным присяге.

Исследователи непременно отмечали эту особенность в характере нагайбаков — верность присяге и данному слову. Например, Е. А. Бектеева писала: "На службе и в частной жизни нагайбаки отличаются неподкупной честностью. Они преданы царю, и это вошло в сознание каждого из них. На войне отличаются храбростью, что видно из того, что между ними много Георгиевских кавалеров. Нагайбак редко изменяет данному слову. В общем, он способен, понятлив, темперамента хотя и горячего, но от природы добр и уступчив, в основе его характера — мягкость, гибкость. Он не мстителен, но постоять за свою честь в случае надобности умеет. В нагайбаке, с виду простоватом, кроется неукротимая воля и сильная энергия. Отличительная же черта женщин — скромность, большинство из них очень застенчивы..." (с. 172).

Говоря о кряшенах вообще, другая исследовательница того же периода — С. В. Чичерина так же отмечала, что они "безусловно преданы России и являются для нее великим приобретением" (см. ее книгу: "О приволжских инородцах"— СПб., 1906, с. 32). И эта характеристика в полной мере подтвердится потом в годы Великой Отечественной войны: соотносительный процент официально признанных Героев из кряшен оказался очень высоким. Среди них — восхитившие мир своим мужеством и стойкостью Дмитрий Михайлович Карбышев и Петр Михайлович Гаврилов...

Верность слову и стойкость Николая Васильевича Байтерякова не отмечена ни крестами, ни звездами. Не удалось ему и опубликовать свои рукописи, состоявшие, насколько помнится, из более чем тысячи страниц машинописного текста, напечатанного через один интервал. Это где-то около 70 издательских листов!

Вторая рукопись — "Умирали поодиночке" теперь, когда Николая Васильевича уже давно нет в живых, вообще затерялась и до сих пор не обнаружена.

По вопросу издания своих рукописей Н. В. Байтеряков вел большую переписку с Южно-Уральским книжным издательством. Как это часто бывает, там, в издательстве, не слишком-то церемонились с начинающими авторами, переправляли рукопись из кабинета в кабинет, из руки в руки, советовали обратиться в местное отделение Союза писателей или за помощью к литобработчикам и т. д. Ничем не удалось помочь старому казаку и мне. По существующим тогда правилам я вообще не имел права даже рассматривать рукописи авторов, проживающих за пределами Татарии, и тем более, если они были написаны не на татарском языке. Вот так и пропал многолетний труд человека, а вместе с ним ушли в небытие невосполнимые страницы казачьей эпопеи.

13.

Бывший казачий вахмистр Егор Васильевич Толмачев, присутствовавший тогда при наших разговорах с Николаем Васильевичем Байтеряковым, как в воду смотрел. "Рази при большевиках чего путного добьешси? — резонно заметил он. — Ты, Микулай, запомни, что тебе старый человек говорит: походишь-походишь, повертишься вокруг да около и вернешься на круги своя. Вот ты, туганай,— говорил он, уже обращаясь ко мне,— расспрашивать-то про старую казачью жизнь ты расспрашиваешь, а напечатаешь ли? Ныне ведь наши мысли-переживания никому не нужны. Все "давай-давай", все "вперед и вперед", а куда "вперед", и что "давай" — никто толком не знает. Морока сплошная... А еще вот что скажу: интересоваться казачьей жизнью, оно, конечно, можно, да не моги про то рассуждать, куда она девалась, эта жизнь. Как бы чего не вышло! А то ведь и среди нас умные головы были. Где они теперь?.."

В самом деле, чтобы опубликовать двадцатистраничный очерк о нагайбаках в татарском журнале "Казан утлары", мне потребовалось целых пять лет. Приходилось доказывать, дескать, ничего страшного в нагайбацком житье-бытье нет, что они теперь тоже все советские рабочие и крестьяне, что же касается их участия в мятеже Дутова и службе некоторых из них в колчаковской армии, так ведь это все в прошлом, по недоразумению... "Вот-вот, дутовщина, колчаковщина... Классовое чутье подводит! — строго обрывал мои доводы редактор.— Вот если бы ты о героизме в борьбе за Советскую власть написал..." Пришлось вставлять эпизоды из участия нагайбаков в партизанских вылазках красных казаков под руководством братьев Кашириных. Что было, то было...

Другая рукопись Н.В. Байтерякова — "Было время" в двух частях хранится в Нагайбацком историко-краеведческом музее села Фершампенуаз. По контексту изложения приведу из нее фрагмент, касающийся проводов молодых казаков на военную службу. Но предварительно заметим: по существующим тогда законам и правилам казака призывали на военную службу в обязательном порядке, если даже он был кормильцем семьи и имел несколько детей. Отсрочку от призыва давали только неимущим казакам, т. е. тем, кто не мог явиться на призывной пункт в полной экипировке, с комплектом боевого оружия и на строевом коне. Однако, в зажиточных домах, если в семье был единственный сын, вместо него могли нанять за свой счет сверстника-добровольца из неимущих и имеющих отсрочку от призыва. Вот такой случай и описывается Н.В. Байтеряковым:

"В январе 1910 года предстоял призыв Давида на действительную военную службу. Он уже прошел лагерные сборы, был призван годным к строевой службе. Определили его в 1-й Оренбургский казачий полк, а служить ему предстояло в городе Харькове. Вот уже и присягу он принял. И это не давало покоя его отцу — Ивану Дмитриевичу Еремину.

"А вот что,— решил, наконец, Еремин,— поговорю-ка я с Ильёй Байтеряковым, ему всё-равно в батраках ходить, а Давида как-нибудь уломаю..."

На другой день с утра Иван Дмитриевич пригласил к себе Илью, усадил его за стол в красном углу, распорядился поставить самовар.

— Вот, Илья, скажи начистоту,— качал разговор Еремин,— терпел ли кто от меня какой ни на есть обиды? Вот, не было этого. А тебя, Илья, как родного сына уважаю. Отец-то твой, Харитон Захарыч, земля ему пухом, славным казаком был — в самом Петербурге в лейб-гвардии служил! Только вот умер рано, детей-сирот оставил. Но ничего! Подсобим, поддержим — ты только скажи. Казак казака в обиду никогда не даст. Верно, я говорю? Верно.

Тем временем Иван Дмитриевич распечатал полуштоф, разлил по чаркам крепленого вина и продолжил:

— А пригласил я тебя, Илья, по делу... Только вот прямо ответь: хотел бы ты, Илья Харитоныч, послужить Государю нашему Императору и Отечеству своему, как твой отец служил, да и все мы послужить готовы?

— Можно и послужить, только...

— Знаю, понимаю, Илья,— оборвал Еремин Илью на полуслове.— Конечно, с чего бы такому герою-казаку, как ты, в батраках ходить. Небось, к строевой службе-то пригоден!

— Пригоден, а как же! — не без гордости подтвердил Илья.

— То же самое и говорю!— оживился Иван Дмитриевич.— Не гоже казаку-молодцу в подневольных работниках ходить. А что, Илья, если мы тебя после Рождества по всем правилам и снарядим в путь-дорогу?..

— Это вместо кого? — поинтересовался Байтеряков.

— Ты ведь сам знаешь, Илья: здоровье мое теперь неважное, а у нас как-никак — хозяйство. Без Давида как без рук, да и жена его забеременела. А ты, Илья, холостой, сам себе хозяин...

— Понял я вас, Иван Дмитриевич. Какой оклад положите? Иван Дмитриевич обрадовался, не пришлось долго уговаривать парня.

— Оклад-то? Условия людские, сам знаешь: по шесть рублей ежемесячно. К концу каждого года, впредь до возвращения со службы, деньги как штык будут положены в банк на твое имя. Глядишь, наберется кругленькая сумма. Сверх того на дорогу пятнадцать рублей дам. Все, что будешь получать по службе, тебе самому. Да коня строевого. Видел темно-гнедого, что для Давида берег? Твоей теперь будет эта лошадь! Обмундирование что стоит! Ну, а шашка у тебя есть. Пику найдем. А седло, какое, а?

— Ну, само собой,— несколько помедлив, добавил Еремин,— после окончания службы десятина пшеницы с любого края тоже твоя после, посева по залогу. Убрать ее, обмолотить, засыпать куда покажешь — уже моя забота. Жить на первых порах, пока не обзаведешься домом, будешь у меня. Проводы-встречи опять же за мной... Ну, как?

Илья ждал такого предложения. Лезть в долги, чтобы положенное отслужить, было не резон. А так, глядишь, без особого накладу обойдется...

— Что же, пойдемте подписывать контракт! — махнул рукой Илья и глубоко вздохнул ..."

Договор о найме на действительную службу должен был утвердить поселковый атаман, затем станичный всей дистанции. Это было в Березовском. После этого договаривающимся сторонам предстояло ехать в Верхнеуральск, к начальнику второго отдела войскового правления. Наконец все документы просматривал лично наказной атаман — он же губернатор Оренбурга. И только потом в назначенный день казак-доброволец прибывал на призывной пункт.

На все оставшееся до проводов время после принятия присяги призывник освобождался от всякой работы. Отсыпался, по вечерам ходил на посиделки, которые ежедневно устраивались в каком-нибудь просторном доме одиноких пожилых людей. Основным же занятием молодого казака в этот период было приведение в должный порядок оружия и рыцарские упражнения, основы которых им преподавались еще в школе. Сюда входили борьба со сверстниками, джигитовка на строевом коне. Этот момент так же отражен в упомянутой рукописи:

"Поскольку у Ильи Байтерякова своей строевой лошади никогда не было, он теперь все свободное время отдавал темно-гнедому скакуну Ереминых, который теперь стал его собственностью. Он в день по два раза чистил его, водил на водопой, кормил с рук припрятанным по случаю хлебом и сахаром. Всякий раз подкладывал свежего душистого сена и уходя от лошади, давал отборного овса. Илья подолгу смотрел на свою лошадь как она ест, прикладывался к его голове щекой, поглаживал ее, приговаривая: "Ох ты, дружка моя, единственная..." Покормив выводил коня на длинном подпуске на волю и любил смотреть, как тот играет. Распушив хвост, фыркая и широко раздувая ноздри, лошадь бегала по кругу, мотая головой и в то же время чутко реагируя на малейшие сигналы своего нового хозяина. Илья дал лошади кличку "Стрела" и она, кажется, вполне оправдывала это имя: отпусти поводок — и тут же помчится стремглав, вытянув шею...

В день проводов Ильи Иван Дмитриевич собрал всю свою многочисленную родню и пригласил хороших знакомых. Чтобы усадить всех, в горнице пришлось сдвинуть четыре длинных стола, но места там не хватило. Два стола дополнительно поставили в избе, да и на кухне кое-кому пришлось притулиться.

На каждый стол было выставлено по четверти казенной "николаевки", рядом с бутылями по одной ватрушке. Это не есть — после проводов их выставят на крышу для вольных птиц. Да и пить гости не спешили. Отведав от поднесенных чарок по небольшому глоточку, все они, однако, до конца доели мясную крашенку и дорожную гречневую кашу. Дружно встали из-за стола и вышли во двор. Таков у нагайбаков обычай.

Последний нонышний дене-о-очек

Гуляю с вами я друзья,

А завтра утром на рассве-е-ете

Заплачет вся моя родня,

— запел, было, кто-то из приглашенных душераздирающую рекрутскую песню, но на него шикнули: "Не время! Молитвы должны быть на устах..."

Оставив мерлушковую папаху на иконостасе перед святыми образами, на крыльцо вышел в полном парадном обмундировании Илья Байтеряков. На нем — темно-синие суконные брюки с голубыми лампасами, суконная же гимнастерка защитного цвета с подворотничком, шашка с портупеей по левую сторону через правое плечо, на правой же стороне через левое плечо висела на ремне нагайка. Подпоясан он был широким казачьим ремнем.

Строевая лошадь стояла уже оседланной и на привязи ела свой прощальный овес с подвешенной под загривок, торбы. С вечера был подготовлен походный сундук, куда по описи вложили все, что пригодится Илье во время службы. Оставалось только получить благословение от покойных уже родителей. Илья снял торбу с овсом, вскочил на коня и легким прикосновением каблука направил его в сторону кладбища. За ним последовали десятка два верховых.

На кладбище Илья с дружками постоял у крестов своих родителей, нашел могилы дедушки и бабушки, сотворил молитву во имя Спасителя, выходя за ограду кладбища, три раза поклонился, а затем уже на коне три раза объехал вокруг могил усопших и вернулся к Ереминым.

Дорожная трапеза была готова, но уже времени на прощание оставалось немного. Быстро отведали всего по-немногу, а выпили только на посошок. Вот уже и тужурка на Илье, на голове — папаха. Продел через плечо шашку, взял нагайку. Пора в путь!

У порога Илья снял шапку, обратился к образам, трижды перекрестился. Повернулся к Ивану Дмитриевичу, который с супругой своей — Меланьей Никифоровной стоял справа, преклонился перед ними, поцеловал с рук названного отца образ Николая Чудотворца, а с рук названной матери причастился к хлебу-соли. Между тем подали стул, хозяйка дома положила на него подушку и усадила Илью для минуты молчания.

А к крыльцу уже подвели оседланную лошадь. По обычаю Илья должен был выехать со двора верхом и трижды ударить правый от ворот столб со словами: "Стой до моего возвращения так же, как стоишь". После этого обязательного обряда, он должен был найти в толпе провожающих кого-то из подростков, приглянувшегося ему, поднять его на седло, а сам встать в ряды провожающих и идти пешком до околицы...

Илья выбрал меня, своего бедного родственника. Я ехал в шагах тридцати впереди всех. Ноги до стремян не доставали, и в любое мгновенье я мог выпасть из седла, но ничего, был счастлив: казак Илья Байтеряков всенародно передал свою эстафету мне. И будто уже не дядю моего провожали на службу, а меня...

Позади тянулась целая процессия — рядов тридцать и человек по двадцать в каждом ряду, а высокие девичьи голоса уже запевали:

Сез китaсез — без калабыз,

Камышлардан купер жaярбез..."

(Вы уходите мы остаемся

И из камыша построим мост...)

Характерно, что обряд проводов на военную службу, описанный Н. В. Байтеряковым и в точном последовательном порядке — Е. А. Бектеевой, почти полностью совпадает с воспоминаниями профессионального военного из кряшен — гвардии генерал-лейтенанта А. Е. Яковлева. В своей книге "Сквозь огонь" он отмечал:

"Не знаю, как в других местах, но у нас служба в русской армии и на флоте считалась очень почетном делом. При проводах, конечно же, не обходилось без слез, но повторяю: новобранцы гордились своей судьбой, а те, которые по каким-либо причинам оставались вне военной службы, всю жизнь несли крест унижений. За таких неохотно выходили замуж и наши девушки.

Может быть, эта традиция шла еще с глубины веков, с тех пор, когда наших предков называли служилыми татарами...

На проводы собирались всей деревней, и стар, и млад. А накануне, вернее за год, когда призывник получал письменное извещение и официально начинал именоваться рекрутом, он пользовался всеобщим уважением и вниманием. В течение всего этого года он являлся званым гостем в каждом доме деревни. В воскресные и праздничные дни их освобождали от всяких хозяйственных хлопот, а девушки в это время становились благосклоннее к ним, чем когда-то бы ни было. Многие готовили для рекрутов подарки, о них складывали песни. А о тех, кому не суждено было вернуться на родину после службы в армии, создавались баиты.

Когда же приходила пора расставания, лились потоки слез. Рекруты, отвечая на песни-напутствия, как правило, сами исполняли песни, соответствующие по содержанию всей ответственности момента. У меня и сейчас в ушах звучит песня старшего брата Федора, его звонкий, еще не окрепший баритон:

Кыр капкасын чыккан чакта,

Кутэрелде тузаннар.

Денья хэлен белеп булмый,

Сау булыгыз, туганнар...

(В переложении на русский язык ее содержание таково: "Когда мы вышли за околицу, поднялся вихрь. Трудно предсказать судьбы мира и что нас ожидает, не поминайте нас лихом, родные...")

Это он пел уже за околицей, шаг за шагом удаляясь от деревни, от родного гнезда, от которого его оторвала первая мировая война..." (Яковлев А.Е., с.79-81).

Интересно, что накануне проводов на военную службу в кряшенско-нагайбацких селениях устраивали рождественские гадания (именно в те дни и начиналась призывная кампания). Обряд этот, описанный Е.А. Бектеевой, буквально в деталях совпадает с описанным и А. Е. Яковлевым:

"Девушки устраивали в это время полуночные гадания, куда, между прочим, обязательно приглашались и парни. Гадания, которые у нас назывались "Йезек салу", что можно перевести на русский язык только приблизительно, как "Испытание заветного", устраивались под старый Новый год и проводились следующим образом.

Молодежь собиралась в каком-нибудь большом, просторном доме. Снаряжалась пара молодых людей — юноша и девушка — в прорубь за водой. Студеная вода выставлялась в котле посреди комнаты и каждый опускал в нее свою заветную вещичку (кольцо, монету и т.п.). Затем ведущий поочередно вытаскивая и не показывая никому, предлагал спеть песню-посвящение. Если загаданное совпадало с содержанием песни, то оно, по тогдашним верования моих односельчан, должно было сбыться.

Не веря сейчас в разную чертовщину, скажу, однако: на одном из последних предновогодних гаданий в 1919 году песня предсказала мне "дальнюю дорогу" и долгую "службу казне"..." (с. 87-88).

Почти 70 лет в строю — таков итог военной службы Алексея Ефимовича Яковлева, который даже под закат жизни был штатным консультантом Академии Генерального штаба Вооруженных Сил страны. Начавшему службу с курсанта Кавалерийских курсов в Казани, ему довелось командовать армией в годы Второй мировой войны и длительное время быть начальником кафедры в военных академиях. Было бы только терпение, верность слову и преданность Отчизне...